***
Всё было тихо и недвижимо. Уставшая яблоня заботливо берегла единственное яблоко на самой высокой ветке. Настырная виноградная лоза цеплялась за обветшалую изгородь. Оранжевые ноготки и вода в деревянной кадке зацветали. Всё подчинялась своим незыблемым законам.
Между грядок моркови и свёклы возвышалась юбка с цветастым платком. Её хозяйкой была Шикерина Анна Александровна. Старушка лет семидесяти, уголки её глаз были немного опущены вниз, а уголки рта, наоборот, приподняты. Немного погодя, она выпрямила спину, одним жестом сняла с головы платок и отёрла им капельки пота с лица. Это означало завершение рабочего утра. Через несколько мгновений работница уже стояла на пороге в парадной косынке и ситцевом платье.
– Нюсь, это ты куда намылилась? – завопрошал поджарый старичок, выглядывая из-за калитки. Это был Пётр Прокопьевич Пшеницын. Полинялый пиджак поверх майки-алкоголички скрывал его узкие плечи, а фуражка по-партизански не выдавала глубокие залысины. Так сказать, местный интеллигент. Естественно пьющий.
– Куда – Куда? На работу! – При этих словах Анна Александровна всем своим видом добавила: «Это ты привык только телевизор глядеть, а я работаю, не покладая рук».
– Ты на похороны что ли? Андрюшкины?
– Ну да, куда ж ещё?
– Ох, жалко, жалко его. Справный мужик был! Как б не пил бы, жить ему сто лет… Я слыхал знаешь чего? – всё не унимался интеллигент и уже, сам того не замечая, семенил по улице за этой горделивой гусыней. – Слыхал, что Олька первая домой со школы пришла, а дверь заперта изнутри. Она постучала-постучала. Думала, отец опять спьяну закрылся и уснул. Влезла через форточку в дом, а он весит на её турнике.
– Бедная дитятка, – бабка вздохнула и взгляд потупила, но шага не сбавила.
– Нюсь, а я слыхал, что по тем, кто повесился, и читать-то нельзя. Ты ж почитаешь и его грехи на себе опрокинешь все. Мне маманя, царство ей небесное, говорила, что самоубийц и на кладбище рядом с нашим братом не ложат.
– Может и повесился, а может и подсобил кто… Бог, его знает… – Проговорила старуха, уставив взгляд как будто бы в никуда.
–Ну, смотри. Сама потом маяться будешь… Вот я всё думаю, думаю, какая у тебя всё-таки должность ответственная! По мёртвым читать – это ж… – И не найдя нужных слов Пётр Прокопьевич только запрокинул голову вверх и прищурил глаза. – Работёнка-то непыльная, хорошо. И покормят и с собой пирожков наложат, глядишь, и выпить дадут. Слушай, я всё хочу-хочу спросить у тебя. Как это ты вот выучилась так по упокойникам читать? Тебе кто подсказал, небось в городе?
– Господь указал! В каком-то в городе? Выдумал ещё! Там умеет кто что ль? – ответила старуха с ухмылкой мастера, – Да, как, как я начинала. Был у меня псалтырь. Старый-старый. И я его читала как-то, а потом и понимать стала, но не в раз, там же мудрёно всё на славянском. А потом как-то смерть за смертью начались. Клавдия сначала, за следом Володя, я прям… – Тут старуха смахнула скупую слезу, – Приехал как-то батюшка к нам откуда-то, стал торговать церковную всяку утварь. Подсвечники там, лампадки… Прям, у магазинов стал и торгует. У нас же своей церкви не было. Я подошла к нему купила чего-то. Маслице взяла, иконку, вот у меня в прихожей она теперь. И пожалилась ему, что смертей-то много, тяжело мне. А он говорит: «Что ты сама по ним не читаешь?». А я как-то плечами вот так вот пожала и говорю: «Не знаю, неловко, мол, мне». А он: «Чего ты не знаешь? Я вот тебя благословляю». Так и сказал. Я тебя благословляю, говорит. Но я всё равно не стала читать, меня даже позвали, но я вперед отказывалась вроде. Говорю: «Как-то меня благословить надо, как следует».
– А как это? Как следует?
– Да, шуть его знает! Не перебивай! – скомандовала рассказчица, – А бабка Соня, Лёшкина мамаша, говорит: «Чё тебе ещё надобно? Тебя ж при мне благословили!» Вот она и разнесла по хутору, что я благословлённая вроде бы. Первого я чего-то и не помню уж, кого хоронила. Я вспомню, но не в раз. Помню мне за него 15 рублей дали.
– Ну, а как вот? Как вот ты знаешь, как правильно читать-то, м? Вот вдруг ты неправильно почитаешь над упокойником, а там Господь и не простит его душу грешную и будет он там маяться…
– Не приведи, помилуй, Господь! Ты что говоришь такое? – Перебила его баба Нюся и продолжила, немного понизив голос, – Вообще. По-правильному, это надо над упокойником три дня стоять. Надо читать, не останавливаясь. Это молитва не прекращающаяся. 20 кафизьмов надо прочесть. Между ними молитвы, они повторяются там кой-какие. Тонька Здерева, сестра дяди Виктора, она рассказывала, что они в Москве по очереди читают. Читалки вот по кафизьме или по часу там договариваются и читают, не останавливаясь чтобы. А у нас тут мне ж не с кем меняться-то. Я одна осталась. Мы почитаем-помолимся с бабками, сядем – отдохнём, попоём песни всякие там, божественные. А что не успею, я дома дочитываю. Главное – до сороковины успеть. Бывает, и до девятого дня закончу.
– Нюсь, а по мужу сваму ты тоже сама читала?
– Как читала? Он помер что ли?
– Ты ж говорила, прессом его пришибло на заводе, на тракторном.
– На каком-то заводе! Скажешь тоже! Пропал в тюрьме, за кружку пшеницы его посадили и всё.
После этих слов интеллигент остановился, как вкопанный, а старуха, не сбавляя шаг, пошла дальше, заскрипев своим сиплым голосом:
– На труп взираю бездыханный
Поплачьте обо мне друзья
Смотрите образ мой бесславный
Таков ли был недавно я…
***
– Ах, ты – плесень зелёная!!! – доносился из-за забора яростный крик соседки.
Подгоняемый воплями жены, семенил Пётр Прокопьевич. Одной рукой он держался за фуражку, другой прятал что-то под пиджаком. Он посмотрел на Анну Александровну умоляющим взглядом. Умолял он всегда об одном и том же. Об укрытии.
– Нюсь, не могу боле. Замучался я с Галкой своей! Она меня заживо в гроб вгонит! – жалобы лились из него рекой, а самогон бежал ручейком в гранёный стакан.
– А зачем же ты на груди молодку пригрел, а? Вот терпи теперича. Не Господь тебя к ней толкал, а ещё чего! – Старик со старушкой опрокинули по стакану и предались беседе. Этих людей объединяли не только участки, расположенные по соседству, но и дружба длинной шестьдесят лет. Когда-то, сидя за одной партой, они вместе закончили четыре класса, вместе пошли работать в колхоз, вместе воровали пшеницу под страхом смерти. Голодная гибель казалась им страшнее насильственной и поэтому они упрямо таскали запретный хлеб в узлах из одежды. Разлучались они один раз, когда Нюся ещё в юности поехала работать на тракторный завод. Пробыла в городе девять лет, нажила немного денег и замужество, насколько оно было удачное, никто не знал. Вернулась она одна, без мужа, без детей.
Анна Александровна ценила интеллигента за сердечную простоту и способность не лезть в те околотки души, где темно и тихо. А Пётр Прокопьевич любовался житейской мудростью своей подруги и изо дня в день приходил к ней за упоительным разговором. Они были не просто друзьями, они были собеседниками. И однажды прочувствовав всю уникальность и прелесть этого статуса, они старались не оставлять друг друга надолго.
Через полчаса их беседа уже приобрела философский характер. Теперь собеседники перешли от проблем житейских к историческим. Они шагали по тонкой грани прошлого и настоящего и пытались понять, в какую бездну канули непоколебимые нравственные устои их времени.
– А сейчас нет ни девок, ни мужиков! Все в штанах ходят и стриженые под иголку!
– Да, делать им нечего, вот бесятся. Работы нету на хуторе. Колхоз прикрыли и всё. Мы-то раньше ра-бо-та-ли! Денег не платили, но работа завсегда была!
– Да, что там колхоз! Молиться некому. Я-то стара больно стала, строчки плывут перед глазами. Моя работа хороша, и рублик дадут, и съесть чего-нибудь положат.
– Анна Санна, ну, ты б подучила кого-нибудь, – интеллигент отпустил мудрый совет, закусывая листом квашеной капусты.
– Дак молодёжь не хочет перенимать! – Тут Анна рассекла воздух рукой, и чуть было не разбила стакан, чего даже не заметила. – Я по Андрюшке когда читала, дочка его, Оленька смотрит на меня боком, вот эдак вот. А я ей: «Поди ко мне, говорю. Вместе молиться будем». А она прыг за калитку и в раз убегла. Шугается мене и всё тут.
– Нюсь, ты бы поласковей с ней. А-то я, честно признаться, и сам тебе иногда опасаюсь. – Забегал глазами интеллигент и поспешил наполнить чудом спасшийся стакан.
– Ну, ничего. От меня попрячется, от Бога не убегёт… – Ухнули, закусили.
– Да и как помирать-то? Вот кто теперь по мне читать будет? Тогда ещё Райка была, а теперь? Что с жизнью делается? Молиться на хуторе некому.
– Ох, что верно, то верно…
– Вот помру, и останется от меня один псалтырь. И никто по мне не почитает, никто не поплачет, никто не вспомнит даже…
– От кого-то и псалтыря не останется.
– Сейчас совсем по-другому жить стали. Вот как раньше было, помнишь? Соберёмся все. Мы с бабами платки вяжем, а вы, мужички – в картишки. Или семечки лузгаем, шелуха у нас по всей хате! – сказала старуха так сладко, как будто это божья благодать, – тогда Галка твоя, ещё за партой сидела! – Подтрунивала старушка своего товарища. Был у него грешок: больно падок на молоденьких бабёнок.
– А помнишь, бывало наши мужички, сообразят, ну, выпить. Мы тут и ухнем по сто грамм.
– А как жа! Я по молодости ещё сам медовуху ставил! Ммм, какая была! Хороша?
– Хороша!
– Я её по полгода переливал! Она у меня, как слеза, была чистая.
– Мы тогда дружно с соседями жили, а сейчас? Животовский поставил скирд прямо у моей ограды, мне и не видать теперь ничего. Не хозявы! Тайка вон тыклушку посадила, а я и не видала. Правда, там глядеть нечего, она у неё всё равно не примется.
– Это с чего ты взяла?
– Так кто ж тыквы в субботу сажает? Тыквы в понедельник сажают ранёхонько, в пять утра. Они тоже, как сосед мой, не хозявы! Ну, молодые ещё, может научатся. А вот Животовский! Тот – нет, конченый человек! Его скирд мне всё заслонил! Как вот не ругаться с ним? Раньше бывало выйдешь, с крыльца до самого гредера всё видать. А теперь? Из-за соломы его мне не видно даже, кто по дороге проехал.
– Человек – дрянь, и говорить боле нечего… – стал было поддакивать Пётр Прокопьевич. А старуха не унималась и, кажется, дошла до некой кульминации.
– … Вот был бы Сталин! – тут она подняла брови и тукнула пальцем в красный угол. Там с одной стороны красовался Иосиф Виссарионович, с другой – Ленин, по центру Богородица и лампадка.
– Ой, не приведи, помилуй, Господь, – интеллигент покосился туда, куда указывала старуха, и накинул ещё «по пять капель».
– За Сталина.
***
Солнце ещё не успело перевалиться за горизонт, а Пётр Прокопьевич был уже на ногах. В такую рань он успел не только узреть это доброе утро, но и, поругавшись с женой, собрать в кулак все свои ветхие силы и пуститься в укрытие. Интеллигент знал наверняка, что Нюра уже сидит на покосившемся крылечке. Она не станет, в такое время нежится в постели барыней. Анна Александровна не позволяла себе этого, хоть ей и нездоровилось.
– Безымянному пальцу имени нет, тебе чирь на теле Анны места нет, как сук сохнет, так и ты усохни…
– Это что это ты тут делаешь?
– Фу, ты – чёрт! Напугал! Что ты перебиваешь меня? – Анна разозлилось было не на шутку. Но смирившись с тем, что её лечебные процедуры были прерваны, она, наконец, обратила свой взор на соседа и молчаливо разрешила ему присесть.
Раннее утро было прекрасно в своём в молчании. Оно расправляло свои плотные крылья, и под ними только и было место для молитв, раздумий, страданий.
– Надо было за муженьком своим лет в 60 за воротилкин дом отправляться…
– Чего-то ты загнула. Малова-то ты срок отмерила.
– Да сам посуди. Кому я нужна такая теперь? А того и гляди, ещё лягу лежачая! Кто мне горшок подставит? Ты что ли?
– Да, хоть бы и я… А нук, я первый помру?
– Не приведи, помилуй Господь. Помирать надо, пока людям не надоела, да зубы целы ещё были.
– А у тебя в 60 лет свои зубы были? Ба! Вот это да! А я свои с сорока лет на полке храню, внучков пугаю… Нюр, а почему у тебя внучков-то нету? Ты ж была замужем, не успели детей народить что ли?
– Замужем, замужем. Дык, я ж говорила тебе. Муж у меня больной весь был, особенно, как отсидел-то, за пшеницу. Его ж инвалидом и отпустили, когда амиссия эта была.
– Амнистия?
– Ну, да, какая-то там аммиссия. Он и помер почти сразу, после этой амиссии. Жар начался от коликов в животе и в раз почти помер…
– Ты ж говорила пропал? – но старуха уже не ответила, ни на вопрос, ни на удивлённый взгляд.
Мысли в голове старухи всплывали, как трупы в мутной реке. Чужая душа потёмки, а душа человека отжившего свой век сумрачнее угла в чулане. О чём думала Анна?
– Ох, уж этот Животовский! Уж я его… Я до самого председателя дойду, что же это такое. Взял и напылил своим трактором!
***
–… Имене Твоего ради, Господи, живишимя, правдою Твоею изведеши от печали душу мою. И милостию Твоею потребиши враги моя и погубиши вся стужающия души моей, яко аз раб Твой есмь.
После этих слов Анна Александровна пропела как следует необходимую молитву уже немного осипшим голосом. Она тяжело вздохнула и, закрыв глаза, опустилась на стул. В комнате, наполненной запахом кадильного масла и богослужений, вдруг зашевелилось что-то живое. Старуха совой распахнула глаза и спросила:
– Оля, это ты?
Перед ней стояла девочка, лет двенадцати, с русой косой и косыми ключицами, торчащими между лямками светлого сарафана. Уголки покрасневших глаз опущены, под ними синие пятна. Щёки впалые и мокрые.
– Иди сюда, Оля, не бойся. Вместе молиться будем. Сегодня девятый день. На девятый день, душа перед Господом становится и он решает, куда направляться ей в Рай или в… – тут бабка закашлялась, и продолжила хриплым шёпотом, – За твоего отца особенно горячо молиться надо, чтоб Отец Всевышний его простил.
– Я не знаю как. – Пристальный взгляд старухи давил Оле на веки и плечи. Ей хотелось закрыть лицо руками и залезть под стол, только там коробка стояла с игрушками, не поместиться.
– Ну, тут не наука какая-то. Никогда не знаешь, чью молитву Господь услышит. Тут главное, не что по книжке, а что по сердцу.
Оля опустила глаза, а Анна Александровна резво одёрнула юбку и чинно подошла к столику с псалтырью.
– Ну, отдохнули, нечего за зря сидеть. Хм…Благословен Господь Бог мой, научаяй руце мои на ополчение, персты моя на брань. Милость моя и прибежище мое, Заступник мой и Избавитель мой, Защититель мой, и на Него уповах: повинуяй люди моя подмя. Господи, что есть человек, яко познался еси ему?…
Оля не знала, как это «горячо молиться» и, поэтому сначала перебирала в голове слова, которые она когда-то слышала в церкви. Затем она стала загадывать Богу желания о том, чтобы папе было тепло и не голодно. Потом стала просить прощения за то, что с Мишкой пошла гулять вечером, вылезла через окно, пока папка не видел; за нос одноклассницы, который разбила в прошлой четверти. Правда, она сама виновата, но Богу, наверное, всё равно. На всякий случай девочка поклялась, что больше так делать не будет. Свои слова закончились, и Оля стала смотреть в псалтырь, пытаясь по строчке следить за речью читалки, но слова были ей непонятны, а старушка проговаривала псалмы очень быстро. Во время молитвы по примеру своей наставницы девочка перевела взгляд на бокал с пшеницей, в нём посередине установлена тоненькая церковная свечка. Эдакий подсвечник, поистине простой и старинный. Ольга вспоминала, как мама заставила её подметать в закроме и колючки, перемешанные с зерном, царапали её босые ноги. В то время, как Анна вспомнила ту кружку пшеницы, за которую посадили её мужа.
– Полагаяй пределы Твоя мир, и тука пшенична насыщаяйтя. Посылаяй слово Свое земли, до скорости течет слово Его, дающаго снег Свой, яко волну, мглу, яко пепел, посыпающаго, метающаго голоть Свой, яко хлебы…
Оля не понимала, что должна делать и поэтому рассматривала комнату. Здесь было всё по-другому. Убрали шершавый палас с тонким узором, Оле было весело водить пальцами по нему, когда она была маленькой. На косяках остались следы от вырванного турника. Завесили простынёй зеркало, перед которым она танцевала. Воспоминания стали казаться ей тем, что было очень давно или не здесь. Или не с ней.
– Слава Отцу и Сыну и Святому Духу. И ныне и присно и вовеки веков. Аминь. Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй, благослови.
Олю убаюкало монотонное бормотание. Постепенно ей стало казаться, что вся комната заполнена миллионом маленьких стеклянных трубочек. Они выстраивались в высокие колоны и неровные фигуры, взвивались лесенками и врастали в стены. Эти трубочки были похожи на старые ёлочные игрушки, поблеклые и поцарапанные, те, что папа доставал под новый год из тяжёлого чёрного чемодана. Только эти трубочки были чистые и бесцветные. Они неумолимо заполняли комнату, а длинноногая девочка бродила по хрупким строениям и, если где-то недоставало необходимой ступени, она тут же вырастала из девичьей ладони, стоило только разжать кулаки. И больше нет ни гари свечей, ни противной кутьи, ни холодного папы, ни рыдающей матери. Есть только запах мандаринов, пирог и детский взгляд, который впивается в стеклянные трубочки развешанные на ёлке.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, силою Честнаго и Животворящаго Креста и святых Небесных сил безплотных, и преподобных и богоносных отец наших, и святаго пророка Давида, и всех святых, помилуй и спаси мя, грешнаго, яко Благ и Человеколюбец.…
Слова перестали быть для Оли только звуком. Они обнимали её живым и тёплым, согревали её святым объятием,освобождаться от которого не хотелось.Но последняя молитва Анны была окончена. И обе молящиеся стояли, закрыв глаза, и, кажется, были не в силах пошевелиться.
– Мне уходить пора, Ольга. Псалтырь теперь твой. Да благословит тебя Господь.
В открытое окно доносился шелест листвы терновника и треск ласточкиных птенцов. Они уже давно выглядывали жёлтыми ртами из гнезда под крышей и, наверное, уже скоро станут на крыло.
Автор: Настя Кузнецова
Иллюстрации: Марта Мэй